В. Осеева "Бабка"

Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. В старой вязаной кофте, с подоткнутой за пояс юбкой расхаживала она по комнатам, неожиданно появляясь перед глазами как большая тень.

- Всю квартиру собой заполонила!.. - ворчал Борькин отец.

А мать робка возражала ему: 

- Старый человек... Куда же ей деться?

- Зажилась на свете... - вздыхал отец. - В инвалидном доме ей место, вот где! 

Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека.

* * *

Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь:
– Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького то на дорожку…
Подходила к Борьке:
– Вставай, батюшка мой, в школу пора!
– Зачем? – сонным голосом спрашивал Борька.
– В школу зачем? Темный человек глух и нем – вот зачем!
Борька прятал голову под одеяло:
– Иди ты, бабка…
– Я то пойду, да мне не к спеху, а вот тебе к спеху.
– Мама! – кричал Борька. – Чего она тут гудит над ухом, как шмель?
– Боря, вставай! – стучал в стенку отец. – А вы, мать, отойдите от него, не надоедайте с утра.
Но бабка не уходила. Она натягивала на Борьку чулки, фуфайку. Грузным телом колыхалась перед его кроватью, мягко шлепала туфлями по комнатам, гремела тазом и все что то приговаривала.
В сенях отец шаркал веником.
– А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из за них!
Бабка торопилась к нему на помощь.
– Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила.
Отец хлопал дверью. За ним торопливо выбегал Борька. На лестнице бабка совала ему в сумку яблоко или конфету, а в карман чистый носовой платок.– Да ну тебя! – отмахивался Борька. – Раньше не могла дать! Опоздаю вот…
Потом уходила на работу мать. Она оставляла бабке продукты и уговаривала ее не тратить лишнего:
– Поэкономней, мама. Петя и так сердится: у него ведь четыре рта на шее.
– Чей род – того и рот, – вздыхала бабка.
– Да я не о вас говорю! – смягчалась дочь. – Вообще расходы большие… Поаккуратнее, мама, с жирами. Боре пожирней, Пете пожирней…
Потом сыпались на бабку другие наставления. Бабка принимала их молча, без возражений.
Когда дочь уходила, она начинала хозяйничать. Чистила, мыла, варила, потом вынимала из сундука спицы и вязала. Спицы двигались в бабкиных пальцах то быстро, то медленно – по ходу ее мыслей. Иногда совсем останавливались, падали на колени, и бабка качала головой:
– Так то, голубчики мои… Не просто, не просто жить на свете!
Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стул сумку с книгами и кричал:
– Бабка, поесть!
Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах.
Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая:
– Все хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает.
Иногда Борька жаловался на родителей:
– Обещал отец портфель. Все пятиклассники с портфелями ходят!
Бабка обещала поговорить с матерью и выговаривала Борьке портфель.
Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку:
– Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?
– Ела, ела, – кивала головой бабка. – Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава.
Потом вдруг, глядя на Борьку выцветшими глазами, долго жевала она беззубым ртом какие то слова. Щеки ее покрывались рябью, и голос понижался до шепота:
– Вырастешь, Борюшка, не бросай мать, заботься о матери. Старое что малое. В старину говаривали: трудней всего три вещи в жизни – богу молиться, долги платить да родителей кормить. Так то, Борюшка, голубчик!
– Я мать не брошу. Это в старину, может, такие люди были, а я не такой!
– Вот и хорошо, Борюшка! Будешь поить кормить да подавать с ласкою? А уж бабка твоя на это с того света радоваться будет.
– Ладно. Только мертвой не приходи, – говорил Борька.
После обеда, если Борька оставался дома, бабка подавала ему газету и, присаживаясь рядом, просила:
– Почитай что нибудь из газеты, Борюшка: кто живет, а кто мается на белом свете.
– «Почитай»! – ворчал Борька. – Сама не маленькая!
– Да что ж, коли не умею я.
Борька засовывал руки в карманы и становился похожим на отца.
– Ленишься! Сколько я тебя учил? Давай тетрадку!
Бабка доставала из сундука тетрадку, карандаш, очки.
– Да зачем тебе очки? Все равно ты буквы не знаешь.
– Все как то явственней в них, Борюшка.
Начинался урок. Бабка старательно выводила буквы: «ш» и «т» не давались ей никак.
– Опять лишнюю палку приставила! – сердился Борька.
– Ох! – пугалась бабка. – Не сосчитаю никак.
– Хорошо, ты при Советской власти живешь, а то в царское время знаешь как тебя драли бы за это? Мое почтение!
– Верно, верно, Борюшка. Бог – судья, солдат – свидетель. Жаловаться было некому.
Со двора доносился визг ребят.
– Давай пальто, бабка, скорей, некогда мне!
Бабка опять оставалась одна. Поправив на носу очки, она осторожно развертывала газету, подходила к окну и долго, мучительно вглядывалась в черные строки. Буквы, как жучки, то расползались перед глазами, то, натыкаясь друг на дружку, сбивались в кучу. Неожиданно выпрыгивала откуда то знакомая трудная буква. Бабка поспешно зажимала ее толстым пальцем и торопилась к столу.
– Три палки… три палки… – радовалась она.

* * *

Досаждали бабке забавы внука. То летали по комнате белые, как голуби, вырезанные из бумаги самолеты. Описав под потолком круг, они застревали в масленке, падали на бабкину голову. То являлся Борька с новой игрой – в «чеканочку». Завязав в тряпочку пятак, он бешено прыгал по комнате, подбрасывая его ногой. При этом, охваченный азартом игры, он натыкался на все окружающие предметы. А бабка бегала за ним и растерянно повторяла:
– Батюшки, батюшки… Да что же это за игра такая? Да ведь ты все в доме переколотишь!
– Бабка, не мешай! – задыхался Борька.
– Да ногами то зачем, голубчик? Руками то безопасней ведь.
– Отстань, бабка! Что ты понимаешь? Ногами надо.

* * *

Пришел к Борьке товарищ. Товарищ сказал:
– Здравствуйте, бабушка!
Борька весело подтолкнул его локтем:
– Идем, идем! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция.
Бабка одернула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами:
– Обидеть – что ударить, приласкать – надо слова искать.
А в соседней комнате товарищ говорил Борьке:
– А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная.
– Как это – главная? – заинтересовался Борька.
– Ну, старенькая… всех вырастила. Ее нельзя обижать. А что же ты со своей то так? Смотри, отец взгреет за это.
– Не взгреет! – нахмурился Борька. – Он сам с ней не здоровается.
Товарищ покачал головой.
– Чудно! Теперь старых все уважают. Советская власть знаешь как за них заступается! Вот у одних в нашем дворе старичку плохо жилось, так ему теперь они платят. Суд постановил. А стыдно то как перед всеми, жуть!
– Да мы свою бабку не обижаем, – покраснел Борька. – Она у нас… сыта и здрава.
Прощаясь с товарищем, Борька задержал его у дверей.
– Бабка, – нетерпеливо крикнул он, – иди сюда!
– Иду, иду! – заковыляла из кухни бабка.
– Вот, – сказал товарищу Борька, – попрощайся с моей бабушкой.
После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку:
– Обижаем мы тебя?
А родителям говорил:
– Наша бабка лучше всех, а живет хуже всех – никто о ней не заботится.
Мать удивлялась, а отец сердился:
– Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня – мал еще!
И, разволновавшись, набрасывался на бабку:
– Вы, что ли, мамаша, ребенка учите? Если недовольны нами, могли бы сами сказать.
Бабка, мягко улыбаясь, качала головой:
– Не я учу – жизнь учит. А вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растет! Я свое отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьете, то не вернете.

* * *

Перед праздником возилась бабка до полуночи в кухне. Гладила, чистила, пекла. Утром поздравляла домашних, подавала чистое глаженое белье, дарила носки, шарфы, платочки.
Отец, примеряя носки, кряхтел от удовольствия:
– Угодили вы мне, мамаша! Очень хорошо, спасибо вам, мамаша!
Борька удивлялся:
– Когда это ты навязала, бабка? Ведь у тебя глаза старые – еще ослепнешь!
Бабка улыбалась морщинистым лицом.
Около носа у нее была большая бородавка. Борьку эта бородавка забавляла.
– Какой петух тебя клюнул? – смеялся он.
– Да вот выросла, что поделаешь!
Борьку вообще интересовало бабкино лицо.
Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами.
– Чего это ты такая разрисованная? Старая очень? – спрашивал он.
Бабка задумывалась.
– По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать.
– Как же это? Маршрут, что ли?
– Какой маршрут? Просто горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала – ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась – опять морщины. Мужа на войне убили – много слез было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет.
Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни – неужели все лицо такими нитками затянется?
– Иди ты, бабка! – ворчал он. – Наговоришь всегда глупостей…

* * *

Когда в доме бывали гости, наряжалась бабка в чистую ситцевую кофту, белую с красными полосками, и чинно сидела за столом. При этом следила она в оба глаза за Борькой, а тот, делая ей гримасы, таскал со стола конфеты. У бабки лицо покрывалось пятнами, но сказать при гостях она не могла. Подавали на стол дочь и зять и делали вид, что мамаша занимает в доме почетное место, чтобы люди плохого не сказали. Зато после ухода гостей бабке доставалось за все: и за почетное место, и за Борькины конфеты.
– Я вам, мамаша, не мальчик, чтобы за столом подавать, – сердился Борькин отец.
– И если уж сидите, мамаша, сложа руки, то хоть за мальчишкой приглядели бы: ведь все конфеты потаскал! – добавляла мать.
– Да что же я с ним сделаю то, милые мои, когда он при гостях вольным делается? Что спил, что съел – царь коленом не выдавит, – плакалась бабка.
В Борьке шевелилось раздражение против родителей, и он думал про себя: «Вот будете старыми, я вам покажу тогда!»

* * *

Была у бабки заветная шкатулка с двумя замками; никто из домашних не интересовался этой шкатулкой. И дочь и зять хорошо знали, что денег у бабки нет. Прятала в ней бабка какие то вещицы «на смерть». Борьку одолевало любопытство.
– Что у тебя там, бабка?
– Вот помру – все ваше будет! – сердилась она. – Оставь ты меня в покое, не лезу я к твоим то вещам!
Раз Борька застал бабку спящей в кресле. Он открыл сундук, взял шкатулку и заперся в своей комнате. Бабка проснулась, увидала открытый сундук, охнула и припала к двери.
Борька дразнился, гремя замками:
– Все равно открою!..
Бабка заплакала, отошла в свой угол, легла на сундук.
Тогда Борька испугался, открыл дверь, бросил ей шкатулку и убежал.
– Все равно возьму у тебя, мне как раз такая нужна, – дразнился он потом.

* * *

За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у нее стала круглая, ходила она тише и все присаживалась.
– В землю врастает, – шутил отец.
– Не смейся ты над старым человеком, – обижалась мать.
А бабке в кухне говорила:
– Что это вы, мама, как черепаха, по комнате двигаетесь? Пошлешь вас за чем нибудь и назад не дождешься.

* * *

Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу – клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор. Но обедать Борька не стал. Он долго глядел на мертвую бабку и вдруг опрометью бросился из комнаты. Бегал по улицам и боялся вернуться домой. А когда осторожно открыл дверь, отец и мать были уже дома.
Бабка, наряженная, как для гостей, – в белой кофте с красными полосками, лежала на столе. Мать плакала, а отец вполголоса утешал ее:
– Что же делать? Пожила, и довольно. Мы ее не обижали, терпели и неудобства и расход.

* * *

В комнату набились соседи. Борька стоял у бабки в ногах и с любопытством рассматривал ее. Лицо у бабки было обыкновенное, только бородавка побелела, а морщин стало меньше.
Ночью Борьке было страшно: он боялся, что бабка слезет со стола и подойдет к его постели. «Хоть бы унесли ее скорее!» – думал он.
На другой день бабку схоронили. Когда шли на кладбище, Борька беспокоился, что уронят гроб, а когда заглянул в глубокую яму, то поспешно спрятался за спину отца.
Домой шли медленно. Провожали соседи. Борька забежал вперед, открыл свою дверь и на цыпочках прошел мимо бабкиного кресла. Тяжелый сундук, обитый железом, выпирал на середину комнаты; теплое лоскутное одеяло и подушка были сложены в углу.
Борька постоял у окна, поковырял пальцем прошлогоднюю замазку и открыл дверь в кухню. Под умывальником отец, засучив рукава, мыл галоши; вода затекала на подкладку, брызгала на стены. Мать гремела посудой. Борька вышел на лестницу, сел на перила и съехал вниз.
Вернувшись со двора, он застал мать сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была свалена всякая рухлядь. Пахло залежавшимися вещами.
Мать вынула смятый рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами.
– Мой еще, – сказала она и низко наклонилась над сундуком. – Мой…
На самом дне загремела шкатулка. Борька присел на корточки. Отец потрепал его по плечу:
– Ну что же, наследник, разбогатеем сейчас!
Борька искоса взглянул на него.
– Без ключей не открыть, – сказал он и отвернулся.
Ключей долго не могли найти: они были спрятаны в кармане бабкиной кофты. Когда отец встряхнул кофту и ключи со звоном упали на пол, у Борьки отчего то сжалось сердце.
Шкатулку открыли. Отец вынул тугой сверток: в нем были теплые варежки для Борьки, носки для зятя и безрукавка для дочери. За ними следовала вышитая рубашка из старинного выцветшего шелка – тоже для Борьки. В самом углу лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной ленточкой. На пакетике что то было написано большими печатными буквами. Отец повертел его в руках, прищурился и громко прочел:
– «Внуку моему Борюшке».
Борька вдруг побледнел, вырвал у него пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих ворот, долго вглядывался он в бабкины каракули: «Внуку моему Борюшке».
В букве «ш» было четыре палочки.
«Не научилась!» – подумал Борька. И вдруг, как живая, встала перед ним бабка – тихая, виноватая, не выучившая урока.
Борька растерянно оглянулся на свой дом и, зажав в руке пакетик, побрел по улице вдоль чужого длинного забора…
Домой он пришел поздно вечером; глаза у него распухли от слез, к коленкам пристала свежая глина.
Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и, закрывшись с головой одеялом, подумал: "Не придет утром бабка!"